Леонид Агутин: «Я пришел сказать свое слово в поп-музыке»

Всегда только музыка — постоянные занятия с тринадцати лет, Московский институт культуры, режиссер-постановщик театрализованных представлений, джазовое училище по классу фортепиано, два года работы на большой сцене из восьми лет на эстраде вообще, первая строчка в отечественных хит-парадах и пристальное внимание со стороны ведущих информационно-музыкальных агентств. Все это — Леонид Агутин.

— Вы считаете себя модным певцом, примером для подражания?

— Что значит человек моды? Современный человек. Существует частное понятие о моде — мода этого года, следующего. Я не слежу за модой ни в одежде, ни в музыке. Если в этом сезоне принято носить черные пиджаки или слушать рэп, то меня это не интересует. Я моду рассматриваю только в глобальном смысле. Появление очередной мульки в ботинках на меня не повлияет — я как ходил в старом добром «казаке», так и хожу.

Да, я согласен, что сцена — это тот же подиум и, попадая на нее, каждый чувствует ответственность, а популярный артист автоматически становится законодателем, ему подражают.

Согласен также, что искусство в целом и музыка, в частности, — это дизайн. Как она моделируется? В музыке, в европейском ладу — двенадцать нот. Используется обычно одиннадцать. Но, несмотря на такое небольшое количество музыкальных кирпичиков, существует множество ладов: арабский лад, лад фламенко, португальско-бразильский… Советская попса не имела своего лада и использовала пять нот. Семидесятые годы изобиловали эклектическими изобретениями, было модным спаивать стили, полагаясь скорее на умозрительное, чем на органичное восприятие музыки. Это для глухих. Все эти направления быстро отмирали, и с девяностых вся музыка возвратилась к стильности и к ладовости. Оригинальность — в стиле.

— Но вы же явно подражаете Gyрsy Kings!

— С чего это вы решили, что я им подражаю? Gyрsy Kings я услышал года полтора назад, когда уже давно записал «Босоногого мальчика». Это не та команда, на которую я бы серьезно реагировал как музыкант. Да, может быть, это образец популярного шедевра, но я не могу высидеть двухчасовой концерт этой группы, потому что ритм один и тот же и музыка одна и та же. На самом деле это французская команда, а не испанская, как многие думают. Это люди, которые играют а-ля фламенко, и не фламенко даже, ведь стиль «джипси-румба» — цыганский. Gyрsy Kings — профи ремесла воспроизведения народных мелодий, а не импровизаторы. Что касается меня, то я не исполнитель испанской музыки, я просто ее синтезирую с европейской плюс подаю русский текст.

Нас с Gyрsy Kings роднит только использование гитары.

— Но почему вы выбрали именно гитару?

— Это безумный инструмент. Я пианист, поэтому чувствую гитару по-особому, кончиками пальцев. Гитара очень гибкая — она может быть не только попсовой, в отличие от клавиш, например. Если ты играешь джаз или блюз — клавиши удивительны, но как только начинаешь играть на них попсу, то они становятся глупыми, тупыми, примитивными. Такая же история со всеми остальными инструментами: дудки, барабаны, бас… Кроме гитары — она облагораживает любую популярную музыку. Наверное, потому, что дерево присутствует как духовное начало, как лес, как жизнь.

— Откуда у вас тяга к латиноамериканской музыке?

— Не знаю. Я ее чувствую и могу воспроизвести. Мне довелось играть со многими музыкантами и в этой стране, и там — поэтому знаю, что латина удается не всем, потому что не все чувствуют ее пульс. В латине меньше воздуха — все ритмическое пространство плотно заполнено.

Я поступил в музыкальную школу в семь лет. Всех спросили: «Кто-нибудь умеет играть?» Я ответил: «Я». Вот нахал! Но на одной ноте ля пропел «Во поле березка стояла…». Комиссия была в шоке. Потом нужно было отстучать ритм. Мне удавался любой ритм, заданный педагогом, и меня взяли, объявив, что мелодический слух присутствует.

Учить, зубрить и исполнять точные ноты очень не любил. Всю жизнь играл грязно, даже Баха, но импровизировал на темы известных композиторов. Мне за это никогда пятерки не ставили, всегда четверки — за изменение партитуры. Обычно я качался на стуле, а мне говорили: «Спинку надо ровно держать, ты же классическую музыку играешь, а не попсу и не джаз». Исполнял Баха, а ритм отбивал ногой. Я постоянно ищу в ритме что-то новое. Бывает, что вдруг зацепил какую-то нотку, и так она в тебя запала, куда-то в сердце, твоя же нотка, собственная. Получается, что главное в музыке ритм и вот эта нотка одна. И так хорошо становится: или светло, или грустно… Собственно, это вся музыка и есть. Наверное, поэтому тянет в латину, именно здесь я нахожу одухотворенность.

— Твои длинные волосы это обязательный аксессуар настоящего музыканта?

— Длинные волосы — это уже философия. Это лицеизм, фламенко, Россия, православные люди. Носить такую прическу — русская традиция, исконно русская. Длинные волосы и крест на шее — есть в этом что-то символичное. Чувствуешь печать истории, она поддерживает и помогает. Это мужское на самом деле ощущение, сильное.

— У вас красивый крест, каменный…

— Крест византийский, X век, из раскопок. Опять-таки история. Освящен в Иерусалиме у Гроба Господня.

— Во всем мире уже давно немодно быть наркоманом, но к нам новые веяния запаздывают. Как у вас с наркотиками сложилось?

— Никаких наркотиков. Только коньяк. Вина в принципе не пью. Пробовал курить марихуану — не мое. Года четыре назад в Питере в одной компании я выпил водки, куда мне подсыпали «кислоту», ЛСД. Со мной было что-то страшное — три дня я летал по Питеру. Какой-то кошмар. Отвратительное ощущение, какое там творчество — бред!

Анна ТРЕШЕВА